Воспоминания о службе - Страница 83

Сначала я произвел рекогносцировку реки Писса, выше впадения ее в Нарев, и представил в штаб руководства данные о проходимости этой реки, а затем уже пошел розыгрыш по дням, причем германская кавалерийская дивизия должна была по западному берегу реки обтекать левый фланг русских.

Находясь в Кольно, наша «красная» сторона решила проехать в город Иоганнесбург, и мы верхом отправились к границе. Обычно такой переезд никогда немцами не воспрещался. Однако на этот раз у пограничного шлагбаума жандарм, вежливо извинившись, попросил нас подождать, так как он должен спросить разрешение на въезд у своего начальника. Мы остались ждать, а жандарм пошел звонить по телефону. Минут через пятнадцать он вернулся и, взяв под козырек, сказал, что его начальство не разрешает нам проехать в Иоганисбург. Удивленные, мы отправились назад в Кольно. Теперь-то понятно, почему нас не пустили. Ведь мы пытались проехать в Иоганнисбург после 23 июня, когда Вильгельм уже решил вплоть до войны поддержать Австро-Венгрию в ее требованиях к Сербии. Очевидно, в Восточной Пруссии предпринимались какие-либо мероприятия, которые не хотели показывать нам, но кои могли быть легко обнаружены в этом маленьком городке.

Полевая поездка закончилась общим объездом всеми участниками с Орановским во главе позиции русских, на которой они остановили наступление немцев. После объезда Орановский сделал обстоятельный обзор проведенной полевой поездки. Это были моя последняя встреча и последний разговор с уважаемым мною бывшим начальником дивизии.

После назначения Рузского главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта Орановский командовал 1-м кавалерийским корпусом вместо Новикова. Проведя с корпусом ряд боевых действий в 1915 году, вплоть до ликвидации Свенцянского прорыва немцев, он в конце того же года был назначен командиром особого 42-го корпуса в Финляндии. По рассказам офицеров, Орановский, как начальник гарнизона Выборга, в первый день Февральской революции 1917 года был арестован революционными солдатами, посажен на гауптвахту, но пробыл на ней лишь несколько минут. По требованию Военно-революционного комитета Орановский должен был быть препровожден в тюрьму, но по дороге на мосту его застрелили конвоиры, а труп сбросили в полынью. В вихре развертывавшихся революционных событий все эти сведения дошли до меня поздно. Куда делась его семья, я также не знаю. Лишь теплые воспоминания сохранились у меня о всей семье Орановских.

Что представлял Орановский собою как боевой генерал, я не могу сказать, так как война разъединила нас. Поэтому пусть будущий историк произнесет свой приговор, а я воздержусь от восхваления, но и от хулы, так как говорить то, что я сам не наблюдал, не входит в мои задачи. Могу только одно сказать, что Орановский был головой выше иных генералов русской армии и с незапятнанной честью, как у его бывшего начальника генерала Жилинского.

Хотя политический горизонт еще не омрачался тучами, однако воспрещение нам поездки в Иоганнисбург наводило на кое-какие размышления. Поэтому я из Ломжи проехал в Ченстохов, вызвав своего агента из Заверце. Он доложил, что в штабе 1-го австрийского корпуса в Кракове идет какая-то лихорадочная работа: офицеры сидят круглые сутки в штабе и работают над какими-то планами. Такие сведения агент получил от писарей. Проникнуть дальше в тайну не удалось.

Донеся об этом в штаб округа, я 1 июля выехал в штаб дивизии в деревню Бабск (близ Скерневиц).

На кавалерийском сборе застал самое мирное настроение. Шла съездка эскадронов в полках. Я принялся за составление заданий для будущих тактических занятий, а затем и за обычные занятия начальника штаба дивизии.

День шел за днем. В газетах писалось о прибытии Пуанкаре в Петербург, о происходивших там торжествах. На воскресенье 16 июля были назначены первые в этом году офицерские скачки дивизии. Интересы вертелись вокруг того, какие новые кони будут принимать участие в скачках и каковы шансы на победу у того или иного всадника.

Никто ничего не ждал…

НАЧАЛО МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Наступило 13 июля. С утра все предвещало хорошую погоду. Скачки должны были начаться в 4 часа дня. За полчаса до начала от начальника дивизии я получил приглашение ехать на скачки вместе с ним. Но у меня на столе лежала только что доставленная из штаба 14-го корпуса телеграмма. Ее нужно было расшифровать. Поэтому я велел передать начальнику дивизии, что приеду позже, и сел за расшифровку телеграммы.

В штабе дивизии особых шифровальщиков не полагалось. Этим занимались или начальник штаба, или я — старший адъютант Генерального штаба. Шифры хранились в сейфе начальника штаба. В данном случае они были у меня, как замещающего начальника штаба. Телеграмма из штаба корпуса была короткой, и через 20 минут передо мной лежал ее текст. Экипаж стоял у ворот моей избы, и я, проверив еще раз правильность расшифрованного текста, отправился на скаковое поле, приказав ехать рысью, чтобы скорее попасть туда. Телеграмма действительно оказалась короткой по числу слов, но содержание ее было чрезвычайно важно: она гласила, что по высочайшему повелению 13 июля объявляется первым днем подготовительного к войне периода. Войскам приказывалось немедленно следовать на свои зимние квартиры. Когда я вначале пятого приехал на скачки и поднялся на судейскую вышку, где находился Новиков и все командиры полков, первый заезд уже стоял на старте. Первым моим желанием было остановить скачки, но потом я решил дать проскакать первому заезду, чтобы не создавать паники. Так и сделал. Зрители и не подозревали, что это последние скачки, что в том же 1914 году на этом поле будет литься кровь, а не греметь музыка и веселье.